Когда в XIX веке начали складываться клиники как исследовательские институты, врачи внезапно обнаружили: они тонут не в крови и гное, а в бумаге. Изначально «история болезни» задумывалась как научный дневник — каждое наблюдение, каждый симптом фиксировался ради будущих открытий. Это было похоже на лабораторные записи: аккуратные, обстоятельные, с попыткой ухватить болезнь в её развитии.
В России первые формы истории болезни утвердили в начале XX века. На бумаге всё выглядело красиво: единый формат, стандартные графы. На практике же быстро возникло ощущение, что врач сидит не у постели больного, а в архивах. Писать приходилось много, и чем больше было бумаги, тем меньше оставалось сил на разговор с человеком.
Врачи жаловались в журналах: «Мы создаём не медицинскую, а бюрократическую науку». Пациента превращали в текст, в аккуратно пронумерованную тетрадь. Живой человек редуцировался до набора граф: «жалобы», «анамнез», «объективно». Удобно для статистики, но смертельно скучно для самой медицины. Эта амбивалентность фонит и сейчас. У нас «в руках» два тела: одно живое, страдающее, которое сидит напротив; другое — бумажное, из граф и клеточек, которое надо заполнять, чтобы отчитаться. Иногда кажется, что второе тело вытесняет первое.
И, пожалуй, именно это — главный парадокс медицинской бюрократии: бумага родилась как способ «увидеть всё целиком», а стала причиной того, что мы видим всё меньше.
Простите, наболело к концу рабочей недели.
Автор картины:
Андрей Шишкин
«История болезней»