Казалось бы, либералы в России противостояли консерватизму. Но ситуация была куда сложнее. Начнем с того, что в СССР не было своего 1968 года с молодежным протестом, который быстро закончился, но существенно повлиял на общественные процессы в последующие десятилетия. Более того, в конфликте де Голля и леваков советские либералы сочувствовали первому как масштабной личности и лидеру Сопротивления времен войны.

Ориентиром для советских либералов был Запад с его материальным изобилием и идейным плюрализмом. Но позднесоветский либерализм перестроечного времени был существенно правее западного – и это же относится к либерализму российскому. Это связано с двумя причинами.

Во-первых, с неприятием коммунизма, которое распространялось и на других левых и даже левоцентристов, не исключавших коалиций с коммунистами (как во Франции в 1981 году). Тем более, что распаду СССР предшествовал подъем на Западе консерватизма, который предусматривал не только антикоммунизм, но и несовместимость с любой левизной. Героями для советских либералов стали главные участники и символы этого процесса - Рейган, Тэтчер, Иоанн Павел II. Во-вторых, с тем, что экономические и политические результаты правления Картера и Каллагэна совсем не впечатляли на фоне роста 1980-х годов в США и Великобритании.

В начале 1990-х годов появился еще один герой – правда, спорный и неконсенсусный – Пиночет, сочетавший «твердую руку» и либеральные экономические реформы. Он рассматривался частью либералов как удачный пример проведения авторитарным режимом реформаторского курса без лишних препятствий в виде выборов, парламента и профсоюзов. Хотя большинство либералов дистанцировалось от такого образца, но уже само наличие таких обсуждений говорит о многом.

Зарубежной альтернативой жесткому консерватизму для российских либералов был «мягкий» - германское экономическое чудо Аденауэра-Эрхарда, основанное на социально-консервативном курсе с широкими возможностями для реализации частной альтернативы. Сложнее было с российскими ориентирами – любые левые, включая активно продвигавшегося горбачевской командой в 1987-1988 годах Бухарина, были отвергнуты. А опыта политического успеха российского оппозиционного либерализма в истории не было – деятельность Временного правительства завершилась неудачей.

Привлекательным историческим образцом выглядели Великие реформы Александра II, проведенные либеральной бюрократией. Но они не только не были завершены «увенчанием здания» (то есть созданием парламента) и сменились контрреформами. Но и среди реформаторов не было главной фигуры, которая бы символизировала энергичное проведение курса. Александр по своей натуре он не был реформатором, а первого министра у него не было. А история и политика исторически персонифицированы.

В условиях вакуума образцом стал Столыпин – консервативный реформатор, подавивший революцию и проведший крестьянскую реформу. Правда, в других сферах его правительство сворачивало намеченные преобразования, а все российские либералы того времени находились в оппозиции. Хотя в эмиграции часть из них – в первую очередь, Маклаков – осудили такой выбор, но это осуждение было в немалой степени основано на «послезнании». Приход к власти большевиков до 1917 года не мог прогнозировать никто.

Актуальность яркого и мужественного, но нелиберального Столыпина для многих российских либералов была связана как с поддержкой им частной инициативы и стремлением «создать» ответственного гражданина, уважающего право собственности, так и с твердостью и дееспособностью власти. Гибель Столыпина создала образ героя, которому не позволили завершить реформы и предотвратить новую революцию, спасти страну от большевистской аномалии, пусть действуя и не в «белых перчатках».

Все это может быть одним из объяснений последующего отхода немалой части российских либералов от либерализма. Есть и другие немаловажные мотивы, но изначально высокая степень консерватизма существенно облегчила этот процесс. Можно было перестать быть либералом, оставаясь «столыпинцем».

Алексей Макаркин

Ключевые тезисы относительно политики официального Баку в Центральной Азии были озвучены Алиевым в его интервью Национальному информационному агентству Узбекистана. Азербайджанский лидер особо подчеркнул, что считает отношения с каждым из государств региона, а также вовлечение в центральноазиатскую повестку одной из важнейших задач внешней политики его страны. Конечно, обращаясь к аудитории Узбекистана Алиев сделал особый акцент на экономике и на «политэкономических сюжетах». Он отметил рост узбекистанских инвестиций и особо подчеркнул, что Ташкент первым среди партнеров Баку начал оказывать помощь в восстановлении Карабаха.

Но главным пунктом повестки алиевского визита в Узбекистан стали, конечно, не выдержанные в духе дипломатической корректности, позитивные оценки двустороннего и многостороннего регионального сотрудничества. На упомянутом выше форуме, VII Консультативной встрече глав государств Центральной Азии было принято решение о присоединении Азербайджана к данному формату. Президент Казахстана Касым-Жомарт Токаев назвал этот шаг «историческим».

О чем это говорит, если выйти за рамки протокольного формата? Во-первых, отражает внешнеполитические амбиции Баку и новые реалии в Кавказском регионе. Решив проблему Карабаха (как это видит себе Азербайджан), страна пытается расширить свои горизонты, выйти за рамки одного региона, Южного Кавказа. Как говорится, не Центральной Азией единой. Мы видим укрепление связей между Баку и Дамаском, попытки активизации на Ближнем Востоке. Недавно в Габале Азербайджан принимал саммит ОТГ (Организации тюркских государств). И не просто предоставил свою территорию, а озвучил инициативу относительно укрепления военно-политической интеграции членов этого объединения. Идея пока что не получила развития на практике, но и отмахиваться от нее нельзя.

Азербайджан стремится представить себя в новом качестве, подчеркнуть, что страны, страдавшей от этнополитического конфликта и неполной территориальной целостности, уже нет. Есть государство, пытающееся продвигать собственную повестку и позиционировать себя, как самостоятельную субстанцию в Большой Евразии. Центральная Азия - это один из ключевых, но далеко не единственных регионов, где тестируется эта внешнеполитическая модель Баку.

Сергей Маркедонов

В течение двух десятилетий (1990-2010 годы) после ухода Аугусто Пиночета страной управляли президенты из коалиции двух центристских партий – Христианско-демократической и Социалистической. За это время ВВП увеличился с 33,2 млрд до 217 млрд долларов США. Инфляция, которая в 1980-е годы была двузначной, быстро вышла на однозначные показатели. Существенно выросли социальные расходы. В конце 1990-х годов Чили (как и целый ряд других стран) не избежала кризиса, но довольно быстро восстановилась.

Но идиллию подтачивало недовольство справа и слева. Деловые круги и немалая часть среднего класса требовали более либеральной экономической политики. Они поддерживали правоцентристов, которые в 2000 году (в условиях кризиса) чуть было не победили. А в 2010-2014 и 2018-2022 годах у власти находился президент-правоцентрист Себастьян Пиньера. А центристский блок левел – если в 1990-е годы в нем ведущую роль играли христианские демократы, то затем – социалисты, причем президент Мишель Бачелет (2006-2010 и 2014-2018 годы) принадлежала к их левому крылу. Центр стал левым центром.

А после Бачелет в левом центре усилились политические силы, находящиеся левее социалистов – коммунисты и другие левые. Это было связано с ростом протеста – немалая часть левого электората не получила выгод от политики сменявших друг друга правительств. Это и молодежь, у которой не хватает средств на обучение, а после учебы ее может ждать безработица. И жители бедных районов, которые не могут пробиться в ряды среднего класса. Социальное неравенство стало причиной массовых протестов 2019 года, а недавний левый студенческий лидер Габриэль Борич в 2022-м стал президентом.

Стремясь закрепить успех, левые попытались принять новую конституцию – с широкими свободами, гендерными квотами, правами ЛГБТ (движение признано экстремистским и запрещено в России), абортами, экологичностью, приоритетом науки, расширением возможностей для индейского населения. И натолкнулись на резкое недовольство элиты, среднего класса и Католической церкви. В 2022 году левые проиграли конституционный референдум, а в следующем году взяли реванш, не позволив правым провести консервативную конституцию. Два неудачных референдума показали высокий уровень поляризации и отсутствие возможностей для компромиссов.

На нынешних выборах левые и левоцентристы выдвинули кандидата-коммунистку Хару, которой противостоял ортодоксальный католик Каст. Главной темой кампании стала миграция – в благополучную Чили бегут венесуэльцы, никарагуанцы, колумбийцы, перуанцы, гаитяне. В стране растет преступность. Даже Хара была вынуждена выступить за ограничение миграции, но конкурировать в этом вопросе с Кастом она не могла. Многим из тех, кому несколько лет назад хотелось прежде всего справедливости, сейчас хочется порядка.

Коммунистку поддержали даже христианские демократы, членство которых в Христианско-демократической организации Америки из-за этого было приостановлено. Но Хара при поддержке почти всех левых, левоцентристов и центристов получила лишь 26,85% голосов. У Каста – 23,93% - сопоставимый уровень. На третьем месте (19,71%) – популист Франко Паризи, в прошлом должник по скандальному алиментному делу (и поддержавший правый проект конституции в 2023-м).

Еще свыше 26% суммарно получили два правых кандидата, конкурировавших с Кастом на одной «поляне» – Йоханнес Кайзер (13,94%) и Эвелин Маттеи (12,46%). Кайзера считают «чилийским Милеем», по аналогии с аргентинским президентом-либертарианцем. Но он правее Милея – вышел из партии Каста, посчитав ее слишком умеренной, и поругивает Пиночета за то, что тот был слишком мягок к левым. Маттеи – скорее правоцентристский кандидат – особенно на фоне Каста и Кайзера – но дочь бывшего командующего ВВС и члена военной хунты при Пиночете. Эти цифры показывают, что у Каста очень хорошие шансы на победу во втором туре.

Алексей Макаркин

«Почвеннический» консерватизм сформировался в послевоенное советское время и стал реакцией на свирепую советскую модернизацию (индустриализация + коллективизация + культурная революция, включая воинствующий атеизм) и последовавшую за ней урбанизацию. Почвенничество воспевало и оплакивало живущую в ладу с собой крестьянскую Россию с ее общинной жизнью, противопоставляя ее городскому индивидуализму, ведущему к разладу.

Яркий пример почвеннической литературы – повесть «Целуются зори» Василия Белова. Трое крестьян, попав в город в первой половине 1960-х годов (сама повесть была опубликована в 1975-м, но события были отнесены на 12 лет раньше), оказываются там чужими и лишними. Причем речь идет не о Москве, а о провинциальной и тихой по московским меркам Вологде. Суетная и равнодушная, нравственно ущербная городская жизнь показана на фоне чинной упорядоченности крестьянского быта.

Имело ли почвенничество шансы на успех? Смотря что считать таковым. Книги писателей-почвенников читали, их авторы получали и читательское, и официальное признание, но крестьянская Россия быстро уходила в историю. Еще в 1950 году сельское население РСФСР превышало городское (57 млн к 45,9 млн), то уже в 1959-м ситуация была обратной – 56,1 млн к 61,1 млн). К началу перестройки городское население доминировало – в 1985-м на селе проживало 39,7 млн, в городах – 102,4 млн. И даже если городской житель тосковал по земле, то возвращался в село лишь на время, в качестве дачника, который не был интегрирован в деревенскую жизнь.

Но дело было не только в демографических процессах. «Почвеннический» консерватизм не только не мог сформулировать технологичную альтернативу государственному курсу, но и сам сталкивался с многочисленными противоречиями, которые так и не смог разрешить. Коллективизация, с точки зрения почвенников – это трагедия крестьянства, но означало ли это, что надо распускать колхозы? Либералы отвечали на этот вопрос положительно, почвенники же боялись новых потрясений и окончательного распада крестьянского мира. К тому же они общались с сильными председателями колхозов, охотно демонстрировавшими экономические и социальные успехи своих предприятий. Так что критики коллективизации оказывались защитниками колхозов.

Почвенники оплакивали фактически крепостное положение крестьян, лишенных паспортов и права свободного перемещения по стране. Но когда при Брежневе сельские жители получили паспорта, то отток населения из деревни в город увеличился, что способствовало запустению немалого числа деревень еще в советское время. И рациональная экономическая ставка на сильные колхозы еще более ослабляла «отстающих». Почвенники яростно протестовали к отнесению таких деревень к «неперспективным», но предложить реальный вариант их спасения они не могли.

Фигура Сталина стала для почвенников раскалывающей – одни не могли простить ему коллективизацию, другие видели в нем строителя великого государства и победителя в войне. Выходом для последних стало перекладывание ответственности на «троцкистов», под которыми подразумевали большевиков-евреев - и сталинский «большой террор» выглядел возмездием за коллективизацию. В евреях – и коммерсантах, и комиссарах – почвенники видели разрушителей крестьянской России, неплохо устроившихся в суетных городах. Но антисемитизм (где-то открытый, где-то слегка прикрытый) отпугивал образованных горожан вне зависимости от национальности, а для реальной советской деревни вообще был неактуален.

Почвенничество так и не стало влиятельной и самостоятельной политической силой – его антимодернизаторство и антилиберализм привели к тому, что в перестройку общественное мнение не видело принципиальных различий между ними и коммунистами – люди в политике вообще редко интересуются нюансами. В постперестроечной России почвенничество все более уходило в историю – для крупных агрохолдингов, являющихся основой сельхозпроизводства, тема бедствий деревни в ХХ веке неактуальна. А сельская идентичность все более размывается, молодежь продолжает уезжать в города.

Алексей Макаркин

В России последнего полувека можно выделить пять видов консерватизма. Первый из них - советский - принципиально расходился с официальным трендом, но был важной частью реальности. Советская идеология провозглашала революционность, предусматривавшую борьбу с консерватизмом. Под которым понималась не приверженность консервативной идеологии, а косность, бюрократизм, противодействие прогрессу, воспринимавшемуся как сугубо положительное явление.

Особенностью СССР была постоянная критика собственного госаппарата (партийный обычно не трогали) за консерватизм и бюрократизм. Журнал «Крокодил», киножурнал «Фитиль» были заполнены инвективами в адрес консерваторов, тормозящих прогресс. Самые разные авторы вносили свой вклад в обличение консерватизма по-советски. Сергей Михалков заявлял: «ТО и ЭТО нужно строить, / Каждым часом дорожить, / Равнодушных беспокоить, / С беспокойными дружить». Виль Липатов в романе «И это все о нем» бичевал паразитическое существование мелкого администратора, которое страшно «как осколочная бомба, ибо бьет с одинаковой силой во всех окружающих».

Но критика советского консерватизма долгое время была безопасной для него самого, ибо государство не было заинтересовано в появлении хунвейбинов, которые бы разнесли или хотя бы потрясли госаппарат. Более того, чем дальше, тем больше в обществе нормой становилось вытеснение «беспокойных», нарушающих привычные устоявшиеся иерархии. Страна все менее была способна к развитию, а ее элиты все более играли на удержание, стремясь законсервировать выгодные им правила игры.

Советский консерватизм находил опору в формировавшемся «обществе потребления» - разумеется, существовавшего в довольно скромных рамках, ограниченных дефицитом. Но рамки в условиях советского «нефтяного чуда» постепенно расширялись, причем в потребительской гонке активно участвовали и элиты, и субэлиты.

Но дело было не только в румынской мебели для советского среднего класса и видеомагнитофонах из «капстран» для начальства. Не менее важную роль играл культурный стандарт большинства общества, где ценились сталинский ампир, русская реалистическая живопись и классический театр. Внешний вид образцового советского человека должен был быть пристойным – аккуратная прическа, консервативный стиль в одежде.

Шестидесятники пробовали воскресить тенденции бурных 20-х годов, апеллируя к Маяковскому и Мейерхольду вкупе с послевоенным западным модернизмом. В 80-е годы городская образованная молодежь слушала русский и западный рок, бывший тогда символом нонконформизма. Но нормативным со сталинских времен оставалось искусство, понятное широким массам без дополнительных разъяснений. Шостакович пародировал это в «Антиформалистическом райке» устами товарища Двойкина (Жданова): «Возлюбим же прекрасное, красивое, изящное, / возлюбим эстетичное, гармоничное, мелодичное, / законное, полифонное, народное, благородное, / классическое». Но общество тянулось к комфорту, в том числе предусматривающему нормативную «эстетичность и гармоничность» и отвергающему непонятное опасное бунтарство.

Официально нонконформистское общество было в реальности конформистским и консервативным. Но при этом советский консерватизм оказался уязвим, когда нефтяное чудо стало быстро рассыпаться и полки магазинов окончательно опустели. А советская номенклатура была беззащитной перед обвинениями в консерватизме, прозвучавшими с самого верха. Более того, в официально осуждаемой роли консерватора мог оказаться практически любой начальник. Лигачев, активно увольнявший брежневских выдвиженцев, не вписавшихся в перестройку, сам вскоре оказался консерватором, когда попытался притормозить либерализацию, быстро перераставшую в демократизацию.

Советские консерваторы проиграли борьбу за власть, но общественный консерватизм оказался куда живучее, что успешно использовал Геннадий Зюганов. КПРФ, несмотря на свою официальную приверженность коммунистическим идеалам, по своей стилистике является консервативной политической силой, что вполне соответствует настроениям ее актива.

Алексей Макаркин

В ходе очередного брифинга для журналистов глава Калинина республики выступил с очередной инициативой, просто обреченной на попадание в топы инфоагентств и на первые полосы газет.Не только в Армении, но и в Азербайджане. Ведь мирный процесс, хотя и анонсирован многократно, еще не завершен.

Что же такого сенсационного сказал Пашинян? И вообще стоит ли искать в его словах сенсации?

Премьер-министр Армении анонсировал публикацию документов о переговорном процессе между Ереваном и Баку. В планах и предание гласности документов личного происхождения, хотя они напрямую касаются и национальных интересов страны.

Предполагается размещение документов «в паблике» до конца календарного года.Пашинян мотивирует это решение прекращением работы Минской группы ОБСЕ. Нет группы, нет проблем. По его словам, после конца МГ сниться все аритмические и моральные барьеры! Неужто Группа была главным сдерживающим фактором на этом пути? Риторический вопрос!

Думается, дело не только и не столько в ней. Бывшие президенты Армении Серж Саргсян и Роберт Кочарян неоднократно комментировали сюжеты, связанные с историей переговорного процесса. И Пашинян с его правительством и становились не раз объектом критики!

Премьер Армении- не историк- источниковед, он политик. В канун главной кампании пятилетия парламентской он заинтересован в снятии сложных вопросов, переводе ответственности на оппонентов. Главная его цель показать, что уступки по карабахскому вопросу возникли не в 2022 или в 2022 гг., а раньше, а предшественники и критики действующего главы правительства - не ангелы, они несут свою долю ответственности за поражения Еревана и человеческие потери среди граждан Армении.

Таким образом, мы видим очередную, впрочем, не новую попытку инструментализации истории конфликта. Непраздный вопрос, а как от этого перейти к стратегической программе развития страны и ее безопасности. Ведь публикация сенсаций хороша для медиа- сферы, но не всегда для государственного управления.

Сергей Маркедонов