Не знаю, как с вами, но со мной музыка группы Золотые зубы творит магию. А я от художественных вещей только ее и требую. Угнетенное повседневной меланхолией воображение после прослушивания их нового альбома, который так и называется — «Золотые зубы», работает помимо воли. Перед взором медленно проплывают картины чужого быта, обжитых комнат, чьи хозяева вышли на минутку, их присутствие еще ощущается, но нельзя сказать, вернутся ли они сюда снова. Таким может предстать и собственный мир, отдаляющийся и приближающийся, но никогда не совпадающий. Как будто разгадываешь свою жизнь через когда-то сравнительно популярное, а ныне забытое кино. Те времена ушли, их не вернуть, но краски почему-то намного ярче, а сцены ближе и дороже, чем все, что происходит в яви.

Все это от начала до конца мне знакомо и близко. Как будто окунул голову в свою душу, как в ржавый колодец, а оттуда тебе: «Это птичье гнездо свито из оптоволокна / Опустело оно, словно моногорода», ну и так далее, берите любую. Если бы сам я умел сочинять и петь песни, то такими бы они и были. В зрелом ноябре можно наблюдать идеальное для них сопровождение. Эти разоренные деревья, бессильное качающиеся на ветру, ранний, тихий свет далеких окон, пелена никак не проясняющихся, как будто затертых дней. Удивительное совпадение будничного и сокровенного.

В этом наверное и секрет песен Золотых зубов — в их образах копаешься, как в старых журналах на антресолях. Ничего в итоге не прочитал, ничего не вынес, ничем не обогатился, кроме этого неуловимого, дурманящего чувства утраты из-за случайного пыльного журнала, где женщина на обложке в мимолетном жесте приблизила ладонь к лицу, как уже ладонь к лицу давно никто не прислоняет.

Глуховатый, иронически отстраненный, мелодичный речитатив с привычно бесконечным потоком неймдроппинга тут отступает перед вполне взрослой, песенной манерой. Где-то композиции напоминают печальные баллады American Football, где-то удобоваримый пост-панк, а в моих любимых «треке для Китая» и «птичье гнездо из оптоволокна» — старенький шумовой инди-поп, в любви к которому я не раз признавался.

Мелодически и композиционно альбом очень цельный, треки как бы выплывают один из другого. Вокал притоплен, едва различим, как хрипящее в соседней комнате радио. Это уже не манифест отрешенности, каким был альбом «Post-Hardcore», а сама отрешенность, предъявленная в натуре, как пустое футбольное поле, как навсегда пустой фудкорт, как пустой дом детства, как пустота, намеренно оставленная героем на странице для заметок в сборнике стихов Ланы Дель Рей.

Фридрих Гёльдерлин в элегии «Хлеб и вино» вопрошал: зачем поэзия в наши скудные времена? Дать ответ может лишь слагающий стихи, один из «поющих в ночи». К счастью, и теперь можно услышать его голос.

Мы подготовили к изданию сборник поэта, нашего современника, Александра Санькова. Он пишет в классической орфографии русского языка, продолжая традицию, прерванную с окончанием Серебряного века.

47 стихотворений, написанных в 2019-2025 годах — о любви, поэзии, отчизне и смерти, составили книгу с причудливым названием «Прометеева мышь». Малость и величие, сошедшиеся в нём, оживляют целый сонм художественных образов, где разница эта служит дихотомии человеческих экстремумов.

Издание уже в печати. Открыт предзаказ.

Приобрести книгу со скидкой в рамках предзаказа можно до 19 ноября включительно. Отправка заказов будет осуществляться после этой даты.

❤️ Сделать предзаказ

Сосредоточенный человек в костюме грибника (на фото) вцепился в книгу К. Сперанского «Пустоцвет» — и рекомендует вам последовать его примеру!

Прощальный осенний месяц — лучшая пора для чтения такого рода беллетристики. В нескольких зарисовках раскроется трагикомедия семьи на фоне всеобщего упадка. Весь ноябрь будет скидка, то есть 800 рублей вместо 999 рублей. Отдельные 20 экземпляров подписаны и разукрашены автором. Утверждено в согласии с крупным боссом Сергеем Зиллионом — за приобретением писать ему же: @firstZillion.

Отважиться на покупку можно, вдохновившись опубликованной выше эффектной рецензией на вдумчивом «Кенотафе», а также — лирической, в канале Ивана Щеглова.

Когда К. Сперанский, выведенный в романе «Пустоцвет» под именем Кости Строкольского, вручил мне эту книгу в подарок, я полистал её и удивился: «Ого, Костя! Ты, оказывается, вдохновлялся "Ложится мгла на старые ступени…"». Костя заулыбался и сказал, что, нет, эту книгу он не читал и вдохновлялся совсем другими авторами — Зебальдом и Степановой.

Прочитав «Пустоцвет», я с ещё большей уверенностью готов сказать: Сперанский написал «Ложится мгла на старые ступени…» на русском миллениальском материале.

У Чудакова — интеллигентское бусидо, правила жизни русского человека, вброшенного в эпоху катастроф первой половины XX века. У Сперанского — элегия о взрослении посреди большого разлома — семейного и общественного в конце того же столетия. Место действия — и там, и там Сибирь. Только у первого — южная, у второго — срединная, Кузбасс. Семья с трудным прошлым, увиденная маленьким мальчиком — главный коллективный герой в обоих романах. Ну, и форма — она идентична. И не роман вовсе, а собрание зарисовок, которые едва-едва соединяются в единый нарратив. Но это «едва-едва» — намного сильнее любого монолита, где есть Глава I, Глава II, Глава III. Даже самые слабые части обеих книг одинаковые — последние. И Чудакову, и Сперанскому плохо удались части про выход в большую жизнь — невнятные растянутые эпилоги к двум грустным историям. Оба романа кончаются мартирологом любимых мертвецов.

Но в отличие от Чудакова, который находит место и достоинству, и мужеству человека, Сперанский помещает своих персонажей в бесконечный абсурд, тоску и скуку, где и подлость-то проявиться не в состоянии. Герои «Пустоцвета» в исполнении Кости, скупого на эпитеты и метафоры в своей прозе, пахнут, сопят, чешутся — они очень физиологичны. Не хочется, чтобы эти герои до тебя случайно прикоснулись. Текст воняет — не знаю, так задумывалось ли, но тема туалета и фекалий всплывает по пространству всего текста. Проведём этот факт по разряду сорокинского влияния на Сперанского, которое безусловно присутствует.

Но не спешите записывать эту книгу в разряд чего-то трэшового. Нет, нет, Костя избегает и излишней социалки, и излишнего мелодраматизма, и натурализма в конце концов. Перед нами без наркоза вытянутый пинцетом на много метров из тела нерв взросления. Какой-то идиот придумал, что детство — лучшая пора жизни. Самое удивительное в этом мифе — его непобедимость, ведь буквально каждый человек его опровергает собственной жизнью. Мы помним, как нам тяжело давалась жизнь с родителями и попытки понять их мотивации, как сложно выстраивались отношения с телом и сверстниками. Мы помним буллинг, жертвами которого становились, и в котором сами участвовали. Над детством всегда нависала тоска воскресного вечера, возможность получить по зубам из-за немотивированной агрессии на улице, жизнь заполняли разочарования, предательства, унижения, беспомощность. Почему об этом никто не говорит? Почему мы сводим детство к купаниям в речках и ко вкусу мороженного — это меньшая часть тех лет. Почему побег от действительности сделали главным их содержанием?

«Пустоцвет» камня на камне не оставляет от так называемых детских радостей.

Мы живём в эпоху русского женского автофикшна о травмах — очень личного и гендерного жанра. Сперанский написал текст, который преодолевает его ограничения. Нет никаких особых детских, и тем более женских или мужских травм. Индивидуальный опыт (кому-то это нужно было сказать), вероятно, интересен только Богу, когда ему молятся, а не окружающим людям — хороший автофикшн не может быть увлекательным и интересным, особенно о детстве.

Нужно хорошенько понимать, что детство — прежде всего ужас вне завимости от гендера взрослеющего. И он непреодолим. Никакая книжная исповедь тут не поможет.

#простаков #рецензии_на_кенотафе

В журнале о путешествиях с водевильным названием «Отелло» вышел текст про родной город. Редкий случай в моей карьере, когда нейминг удался — название перещеголяло содержание. Если вы желали бегло ознакомиться с приметами жизни в провинциальном городке, не лишенном некоторой подвыветревшейся магии, то вот он подходящий повод.

«Ежедневно я переходил через Искитимку в сторону вуза — так я узнал, что мост над ней называется Университетский. Центр обозначился как что-то наглядное, хотя я всё ещё сомневался в его действительности и представлял чем-то вроде бутафории из дешёвых вестернов с наскоро вырезанными картонными фасадами. Люди здесь были другими: они со знанием дела фланировали по прогулочным улицам, открывали двери в недавно возникшие заведения, названия которых навсегда врезались мне в память: „Суши-Терра“, „Трэвэлерс Кофе“. Это была та же публика, что покупала одежду в магазинах со столь же вопиюще надменными, сколь и провинциальными названиями: „Милс Мода“ или „Европа де Люкс“. Эти названия я с подобострастием дикаря слушал в телевизионной рекламе, и они казались мне такими же недоступными и далёкими, как иностранные топонимы и имена персонажей из „Секретных материалов“».

Иван Щеглов всегда радовал меня своим образом, своими рассуждениями, в которых я чувствовал основательность и правоту, но сам бывал слишком разболтанным и суетливым, чтобы принять за правила жизни. Во всем, что он делает, есть тихая сосредоточенность, работа ровно горящего, спокойного ума. Вышедший в начале этого года стихотворный сборник «Каскад» создает ощущение ухода в укромное убежище, отдыха под тенью дерева в знакомом лесу. Этот разговор похожим образом действует — вселяет надежду.

«Сакрализация искусства для меня всё более неестественна, с годами я уже перестал в нём видеть какую-либо загадку, уже воспринимаю просто как один из вариантов сложной психической деятельности и последующее социальное функционирование результата, не вижу там ничего великого и загадочного, то есть труд может быть, конечно, впечатляющим, старание с которым он выполнен. Но он не делает автора каким-то светочем. Ну и „не сотвори себе кумира“ христианский принцип, я с ним безусловно согласен, если присмотреться, то на кумира никто особо и не тянет, только художественные мифы это иногда заслоняют и романтизируют».

— обсудим роман «Бесконечная Шутка» Дэвида Фостера Уоллеса с премного уважаемым автором канала «свет в августе», большим любителем американской словесности!

Мы несколько опоздали ко времени, когда русский перевод был событием и расслабленные модники обзаводились этим кирпичом в качестве аксессуара. Но прекрасное всегда возникает невовремя. В конце концов, это роман идей, к тому же великий, а значит время над ним не властно. Обсудим наши любимые темы: депрессия, зависимость, одиночество, а также поностальгируем о времени, когда телевизор был всемогущим, и так далее.

задать вопросы можно тут:
https://www.donationalerts.com/r/kesperanski
https://t.me/decheance/1279

https://youtube.com/live/fsLk_JtKYLI?feature=share

е представлений, светом, от которого мозг превращался в пучок лучей. Поистине свыше была дарована великая божественная возможность вот так стоять утром в сердце большого города и, как алмазы, метать подобные слова в кипучий поток разговора. Там, в обрамлении красного дерева и зеркального искрящегося стекла, ты сознавал себя драгоценным сыном поздней эпохи, которой завещаны сокровища столетий».

Эрнст Юнгер, «Штурм»

Когда вступаешь в область притяжения Дэвида Фостера Уоллеса и всего с ним связанного, трудно остановиться, хотя чтение надо сказать бестолковое, друзья и родственники не были в восторге ни от книги, ни от фильма по ней снятого, почти все и так есть в «Шутке», а в сжатом виде — в рассказе «Старый-добрый неон», на худой конец, в доступных интервью, где можно сполна насладиться неподражаемой мимикой писателя и его обаятельной манерой ускользать от собеседника, одновременно нараспашку перед ним открываясь. Лучшее, что тут есть, — в деталях, подчеркивающих непредумышленность разговора, в запинках, повторах, в особенностях речи ДФУ, которые собеседник, репортер Rolling Stone, бережливо сохраняет, все эти «ч-ч-ч-ч» и «м-м-м-м», и в бесконечных сплевываниях жевательного табака в стакан из-под газировки, и в случаях с обрывающейся на самом интересном месте пленки на диктофоне. ДФУ достаточно поразмышлял о том, что происходит с человеком в момент неловкой (а другой и не бывает) социальной коммуникации, а также о том, как ее гибельное воздействие усиливается с помощью современных медиа, притягивающих взгляд миллионов. Такой взгляд способен выдержать только особенный вид человека — «трансцендентный получеловек», у которого «всегда в глазах праздник». Очевидно, что к такому типу людей ДФУ себя не относит. У него все наоборот — бесконечно сознающее сознание пожирает само себя со всех сторон. Такая игра в кошки-мышки, где кошки и мышки постоянно меняются ролями. До такого тяжело добраться, и помогать вам в этом он не будет. И все же есть в книге и занимательные моменты, например, когда репортер от нечего делать начинает перечислять названия фильмов, спрашивая, нравятся они или нет. Так, оказывается, что ДФУ большой фанат True Romance Тони Скотта. Большой фанат фильмов, где все взрывается. Хотя кино предоставляет ложный выход, если ты заперт внутри себя. Начинаешь подражать актерам, не понимая, что за их небрежными ужимками скрывается тонкий расчет профессионалов. Так, один из героев «Бесконечной Шутки» говорит, что «порывистые движения и позы капризного ребенка» Марлона Брандо подорвали отношения целых поколений с собственными телами, с телами людей вокруг и с повседневными предметами. Короче говоря, выхода нет, а в конце концов ты все равно остаешься, конечно же, самим собой.

Эти и другие вопросы обсудим с уважаемым автором канала «свет в августе», с которым «Бесконечную Шутку» мы начали читать одновременно, но я отстал месяца на два, на совместном стриме в это воскресенье, в 19-00.

Бесед об Эрнсте Юнгере много не бывает! В эту пятницу буду участвовать в очередной, посвященной выходу его первого художественного текста «Штурм» (или «Лейтенант Штурм»), переизданного недавно Ad Marginem, — в доброй компании искушенных собеседников. Вход по регистрации.

Проза Юнгера работает безотказно, отрезвляет и тонизирует — как колодезная вода. В «Штурме», коротком, бодром романе о Первой Мировой войне, он решает вопрос, как возможно «свободное проявление личности» в условиях «исполнения самого жесткого долга, который только можно себе представить». Решает с подобающим изяществом, которое разовьется полнее в последующих его текстах.