Дерево должно гнуться, чтобы нарабатывать прочность.

Проверить можно, если выращивать реально большое дерево без ветра и вибраций, например, в биосферном куполе.

Во Дворце пионеров не выйдет, там его трясут пионеры.

Как узнали? Ну, был экспериментальный прототип для будущих человеческих колоний на Марсе и других планетах. Эксперимент «Биосфера-2». В США в 80-х построили герметичный комплекс в пустыне Аризона. Площадь 1,27 гектара. Внутри под стеклянным куполом несколько экосистем: тропический лес, небольшой океан с коралловым рифом, мангровые болота, саванна и пустыня.

В 1991 году запустили космонавтов и стали смотреть, может ли такая замкнутая экосистема поддерживать жизнь 8 человек 2 года. Они должны были обеспечивать себя пищей, водой и воздухом без того, чтобы выходить на поверхность экзопланеты.

Если что, такие купола есть много где, самый известный — "Тропические острова" в дирижабельном ангаре под Берлином. Но там даже близко не замкнутый цикл, но зимой под пальмами всё равно прикольно. И про проблемы с экологией тоже прикольно.

Работа Биосфера-2 вот.

В целом проект получился невероятно дорогим (около 200 миллионов баксов на тот момент) и технологически сложным. Но на 91-й год он был самой совершенной замкнутой экологической системой в мире.

Вернёмся к «Биосфере-2». Эксперимент провалился. Система не смогла поддерживать жизнь 8 человек 2 года. Управлять ею оказалось невероятно сложно, и постоянно возникали непредвиденные проблемы:
— Кислород исчезал. Упал с 21% до 14% за 1,4 года. Потом узнали, что в почву добавили слишком много органики. Микробы начали слишком активно разлагать её.
— А вот уровень углекислоты рос не так сильно, как падал O₂. Оказалось, что CO₂ вступал в химическую реакцию с бетоном в конструкции здания, образуя карбонат кальция. В начале 1993 года пришлось покупать кислород у условных марсиан.
— До кучи закись азота (N₂O, он же веселящий газ) выросла до опасной концентрации.
— Вьюнки-импомеи, посаженные для поглощения CO₂, разрослись так агрессивно, что начали душить другие растения, включая сельскохозяйственные культуры. Колонисты пропалывали вручную вместо утренней зарядки.
— Деревья падали на головы проходящих мимо людей, чем невероятно всех веселили.
— Произошло гораздо больше вымираний, чем ожидали. Из 25 видов позвоночных вымерли 19.
— Все насекомые-опылители (пчёлы и шмели) вымерли. Большинство видов растений больше не могли размножаться. Зато везде бегали "бешеные муравьи", тараканы и кузнечики-катидиды.
— Зона, спроектированная как пустыня, превратилась в заросли травы, потому что не удалось правильно настроить баланс осадков и испарения.
— Водные системы оказались перегружены питательными веществами. Чтобы очистить воду, пришлось использовать специальные установки, где на пластинах выращивали водоросли. Эти водоросли потом вручную соскребали, сушили и складировали.

Теперь про деревья. Они росли быстрее, чем в дикой природе. Это из-за высокого уровня углекислоты, а она стимулировала фотосинтез.

Дальше деревья становились очень хрупкими и ломались под собственным весом, не успев достигнуть зрелости.

Считается, что это из-за недостатка механического стресса, в первую очередь — ветра. В естественных условиях ветер постоянно раскачивает деревья. В ответ на это напряжение деревья вырабатывают более плотную и прочную древесину, которая помогает стволу и ветвям противостоять нагрузкам.

Внутри «Биосферы-2» ветра не было. Деревья не формировали прочную древесину. Их клетки росли быстро, но не были при этом самонесущими. Внешне здоровые и быстрорастущие деревья были структурно неполноценными и не могли выдержать даже собственный вес.

Итог: мы пока не знаем, как спроектировать стабильную, самодостаточную экосистему. Хотя, казалось бы, можно было догадаться по Австралии.


--
Вступайте в ряды Фурье!
— Алло, это Фонд защиты животных?
— Да. Ну и кто тебя, козёл, обидел?

Let’s talk about the Middle Ages. A time when your wine goblet was larger than your moral compass and your evening entertainment involved identifying exactly what sort of drunk you (or your companions) had become.

Enter Oswald von Wolkenstein: 15th-century poet, Tyrolean nobleman, serial feud collector, and—judging by his poetry—someone who spent a suspicious amount of time in taverns “for research purposes.” In one particularly glorious piece, Oswald documents twelve distinct species of drunk. Reader, they are all still alive and well at your local pub.
Allow me to summarise:
- The Philosopher-King – A glass in, and suddenly wiser than Aristotle with a side hustle as life coach to the universe.
- The Emperor – Convinced they’re so rich even Elon Musk should curtsy.
- The Hungry Horse – Will inhale anything edible… and several things that aren’t.
- The Weepy Penitent – Loudly regrets every sin they’ve ever committed (and several they haven’t).
- The Lusty Lout – Has very firm, very unwholesome priorities.
- The Oath Machine – Swears to God like it’s going out of style.
- The Fighty One – Basically a dog on a short lead, but with fists.
- The Reckless Gambler – Will sell house, honour, spouse, and children for another round.
- The Oversharer – Tells everyone everything. No exceptions.
- The Sleep Warrior – Wages a noble but futile battle against passing out.
- The Tavern Troubadour – Sings badly and loudly, morning and night.
- The Ultimate Lightweight – So drunk they can feel it in their throat and willingly bankroll the innkeeper’s retirement.

The beauty of Oswald’s work is that it’s timeless. Swap the medieval feast hall for a student union bar, replace the mead with Jägerbombs, and you’ll find the same characters: the overconfident, the over-hungry, the over-horny, the oversharing, and the ones already on the floor.

The moral of the story? Drunkenness has never been just about blood alcohol levels. It’s a cultural phenomenon, a performance art, and—when captured by Oswald—an early form of anthropological field notes. The only difference now is we call it “Saturday night” and post the evidence on Instagram.

Сейчас будет интересная заметка о фармацевтике 40-х и 50-х годов.

Начнём с конца: я случайно узнал, что нейролептики хлопромазин (аминазин) и кветиапин (сероквель) обладают противоаллергенными свойствами. То есть являются антигистаминами. Это вызвало моё любопытсво и я полез искать.

Справка. У антигистаминов есть два свойства: убирать аллергию и вызывать сонливость. Их рисёч всегда шёл в двух направлениях: одни учёные пытались избавиться от седативного эффекта, другие наоборот — усилить.

Противоаллергены 1-го поколения были ещё и м-холинолитиками. При высоких дозировках случаются истинные галлюцинации, амнезия и всё, что мы (димедрольщики) любим. У 2-го и 3-го поколения этот косяк поправили, да и седатив свели к минимуму.

НО! Из тех же антигистаминов сделали первые нейролептики. А было это вот как:
Компания Rhône-Poulenc изучала их седативные свойства и синтезировала прометазин (пипольфен). Многие из вас знают это название, потому что в юности мы им кой чего потенциировали, что нельзя произносить в слух. Хирург Анри Лобари вдруг замечает, что прометазин усиливает действие морфина, благодаря чему операции проходят легче и не случается хирургического шока. Тогда он просит своего коллегу Пола Шарпентье сделать ещё более мощный аналог. И тот синтезирует хлопромазин. Но когда они начинают его тестить, то замечают новый эффект, которого не было ни у прометазина, ни у опиоидов — ПОЛНОЕ БЕЗРАЗЛИЧИЕ.

Лобари подкидывает этот новый химдизайн двум своим корешам-психиатрам (один из них, Денекер, потом и придумал для всего класса веществ название “нейролептики”). Те дают шизофреникам, чтобы успокоить их, но офигивают. Потому что он не только успокаивает, но и убирает галлюцинации, бред и спутанность сознания. И это, конечно же, прорыв в психиатрии, потому что прежде лечили электрическим и инсулиноовым шоком, ледяной водой и лоботамией.

В это же время в другой лабе под названием Janssen Pharmaceutica Пол Янссен исследует аналоги опиоидов. Он открывает мипередин и тримиперидин. Вы знаете его как промедол — это тот самый царь-опиоид, который в военных аптечках на случай, если руку или ногу оторвало. Он действует максимально анальгетично, но Пол Янссен хочет больше, выше, сильнее!

Так у него рождается отстойное вещество R 517 (Phenylpiperidinedione) — оно как-то слабенько тащит, но зато оказывает эффект ПОЛНОГО БЕЗРАЗЛИЧИЯ. А они уже слышали про безразличие от коллег, легендарно открывших хлорпромазин. Пол Янссен смекает, что он на пороге кой-чего интересненького. Продолжает бешено синтезировать. Горшочек варит, как из пулемёта. И наконец рождается R 1625.

Вы его знаете сегодня, как ГАЛОПЕРИДОЛ. У него уже полностью отсутствует сродство с опиоидными рецепторами, зато антипсихотические свойства на максимуме. На его базе рождается ещё целых две ветки нейролептиков, но без хмурых эффектов.

Тут Пол Янссен понимает, что чот он увлёкся, а дело с опиоидами так и не завершил. Возвращается к исследованию и вскоре синтезирует фентанил.

Вы, конечно же, зададитесь вопросом: а ведь наверняка какие-нибудь антигистамины или нейролептики первых поколений всё-таки имеют сродство с опиоидами?
И это будет правильный вопрос. Потому что всем известный димедрол (да-да, от которого глючит) оказывает в том числе влияние на µ-опиоидные рецепторы. Но, вы этого не почувствуете, потому что при дозировках, которые нужны, вы уже охуеете от делирия и бреда, вызванного его антихолинергитическим свойством. Однако, даже в терапевтических дозах димедрол оказывает противокашлевый эффект, а угнетение кашля и дыхания — один из главных маркеров опиоидов.

ЭПИЛОГ:
Пол Янссен не смог успокоиться тем, что изобрёл самую сильную наркоту в мире (фентанил, который позже стал известен на “белый китаец”), ему надо было изобрести и самую слабую! Так он синтезировал легендарный антидрист — лоперамид (иммодиум). Среди советских наркоманов до сих пор ходят байки (да и на редите есть топики с тысячами комментов), что им удалось провести лоперамид через гемато-энцефалический барьер, и он стал лечить не только от диареи, но и от болезни духа.

Вот и сказочке конец!

«Каждая война по сути своей иронична, потому что каждая война оказывается хуже, чем все предполагают». Историк Пол Фасселл написал это, конечно, не столько о войнах вообще, сколько конкретно о Первой мировой. В августе всегда хочется вернуться к одному из главных парадоксов того конфликта: война оказалась настолько разрушительной, что не было начинать ее попросту не было смысла.

О том, почему ПМВ все-таки началась, спорят очень много. С одним тезисом, впрочем, согласится большинство современных историков: тогда, летом 1914 года, не было стороны, которая однозначно хотела бы войны.
Да, отношения между великими державами были накалены до предела. Да: противоречия, предпосылки, триггеры, все как полагается. Но ХОТЕЛ ли кто-то войны? Нет.

"Июльский кризис" – с убийства Франца Фердинанда до вступления в войну основных участников – развивался долго, месяц с лишним. Участники мялись, метались из стороны в сторону, бегали друг к другу за советами и обещаниями помощи. То подначивали друг друга, то, наоборот, просили повременить; подписывали приказы о мобилизации, следом их приостанавливали, потом возобновляли; предлагали собраться на мирную конференцию, предлагали Австро-Венгрии по-быстренькому занять Белград и обменять его на какие-нибудь уступки от Сербии.

И когда историки на все на это смотрят – на генералов, которые мечутся между «да сейчас всех размотаем» и «так, в смысле со ВСЕМИ воюем??», на гражданские правительства, одновременно напуганные и перспективой войны, и перспективой лишиться престижа; на монархов, каждый из которых успел заявить, что не готов взять на себя ответственность за европейскую бойню, а потом все-таки взял – в общем, историки недоумевают, почему каждая костяшка все-таки легла, почему каждый все-таки решил воевать.

Этот вопрос отягощен еще и послезнанием. Мы-то в курсе, что трое из оригинального набора в шесть участников просто не переживут войну. Революции, распад империй, гражданские войны. Оставшимся будет не легче: потеряют прорву людей, истощатся экономически, с 1916 будут сидеть на карточках и голодных пайках.
И раз уж никто по-настоящему не хотел войны, и раз не было неразрешимых противоречий, раз даже внутри Июльского кризиса открывались другие ходы и альтернативные дороги – то почему тогда, и в конце концов, все выбрали войну?

(Тут начинаются метафоры. У Кларка в «The Sleepwalkers» прекрасная: «Это не была драма в духе Агаты Кристи, в конце которой мы обязательно узнаем, кто именно в зимнем саду стоял над трупом с дымящимся пистолетом. В этой истории нет дымящегося пистолета; или, вернее, он в руках у каждого из главных действующих лиц.»)

В конечном счете, объяснение дают такое: каждая сторона попросту решила, что война – в их случае лучшая опция.
Даже не «более выгодная» – за «выгодным» всегда слышится какой-то прагматичный расчет, а там куда больше было страха, боязни за свой престиж, нежелания оставаться без союзников. Война показалась наилучшим способом из этого из всего выйти.

Вы скажете: чтобы так решить, надо ведь в первую очередь думать, что война будет «хорошая». Что вы победите, и быстро, что цена не выйдет чрезмерной. Если «потеря престижа из-за того, что не начали войну», кажется хуже «войны», то война какая-то очень радужная, нет?

Ну, так и было. Последний раз великие державы между собой воевали в 1871. До 1914 сорок три года, огромный срок.
О будущей войне думали много – политики, пацифисты, военные теоретики, писатели-фантасты (пацифисты и фантасты оказались ближе всех к правде) – но никто из тех, кто принимал решения в 1914, не мог даже представить, чем будет новый конфликт.
Кто-то правда думал, что война будет «over by Christmas», кто-то прикидывал на пару лет. Кто-то представлял потери и трудности, кто-то грезил лишь победами и реваншами. Но к настоящей картине никто не подошел даже близко: это мы знаем точно.
Вот и получается: в конечном счете то, что погубило протагонистов лета 1914 – это недостаток воображения.