И кому теперь надо, на ногах ты или ползком - приставили, делай, пока успеваешь.
Делай другим как для Бога, и все дано будет.
Просто теперь сквознячок одиночества и эта неизлечимая грусть будут с тобой - это жизнь, в ней так и бывает, не всему дано сбываться, не все обязано проходить.

А тут случился раёк,

и у одной девочки дорогой в теневых фигурах вышла вдруг - бабка, завистьзаборызлоба, осуждение, пакостное вот это пиsdoдуйство в каждой из нас, ты плохая, непрокая, грешная, не имеешь права на счастье,

и я вспыхнула до слез -
нет, врешь,
вот с чем я боролась всегда и буду дальше,
вот наши бесы-бесы солнцестояния - не дадимся, заборем,
вот за что мы с Аней стояли,
вот что истово ненавидели, косность, узость, подлость мракобесную,

значит, нужно еще моё,
значит, не совсем и одна.

Мне говорили, что у меня последнее воплощение.

Я думала, что ты была последним человеком, которого я по настоящему смогла полюбить - больше, кроме семьи, уже не успеть никого.

Но любовь не кончается,
как и душа.

И выходит, я пишу об одиночестве, а получается - о любви.

Ступай спокойно. Дыши. Неси боль любовь память нежность имя.

Сосредоточься, сколько осталось, на себе - делай все, что задумала, неси все, что считали святым, живи на полную, сколько дадут.

И это при том, что я переполнена любовью и благодарностью ко всему, что ты подарила и оставила. Ничто друг друга не отменяет. Только терпко, до слез крепко усиливает.

Ты единственная, кто понимала Бога, как с детства понимаю его я. Ты практически единственная, кто за все годы не перестал благодарить и ценить сделанное - многие когда-то брали свое много, жадно, а потом сыто отваливались, равнодушно исчезали. Не ты. Ты все помнила всегда - даже то, что я искренне забывала.

Ты наизусть помнила все, чему я учила, вплоть до первого курса чудес - каждое упражнение, каждый разговор. Это сражало наповал. Ты была безгранично преданным другом. Я счастлива, что все это успевала тебе говорить, что мы обе плакали от редкого шанса такое найти.

В последний раз мы виделись в мае, должны были записать подкаст и маленькое рекламное видео к нему - и ничего не шло. Мы умели в такое - ощущали, что не идет, вот и не делали, просто болтали и болтались по Москве, отменили все, и было это хорошо, но было и странное, словно не о нас: я всегда тебя много снимала, как и свою дочь и своего сына, я всегда хочу фотографировать и снимать то, что люблю, что ощущается мной прекрасным, а тут мы вышли с ресницами и укладками от Сердара - как-то словно и не зная, что делать, и я через неясное сопротивление предложила просто телефоном поснимать, смонтирую потом тоже сама, а потом пойдем есть и про все говорить, и все. Зашли в скверик - и я не смогла тебя снять. Не поднималась рука. Никак не могла понять, что не так - просто словно не нужно, словно мы были… некрасивые что ли? Неожиданные слова, неправильные, я хватала их и пыталась понять - как это? Но слушала себя. Потом поняла - уже совсем потом - что это было именно про «не надо». Сейчас надо - другое. Я видела, что ты даже смутилась сдержанно и умно - таким естественным развитием событий было всегда мне хватать телефон, смеяться и просить вот так повернуться и туда пойти, а тут я вдруг закрепила телефон на решетке особняка и сказала, развернув камеру в режиме селфи - поснимай саму себя как в зеркале. И я потом тоже. И я смонтирую. Никогда так не делала.
И ты, я видела, сделала какое-то усилие ничего не спросить и да, поснимала так себя.
Вы видели этот взгляд потом на видео.
А потом ты благодарно подошла и сказала, что это вдруг случилось практикой - глубокой, странной, не существовать привычно в любящей оптике, а смотреть себе в глаза.
И потом мы сделали самое правильное в наш, оказывается, последний день вместе -
бродили, ели, молчали, говорили обо всем на свете.

Будущее и в самом деле говорит с нами -
в тот день оно тихонько и настойчиво давало знать,
что нужно,
а что сейчас - не о том.
И вот это странное «некрасивая» было - просто уже не отсюда.
Не про пустое.
Из других энергий уже, как верно сказала мне потом Лена Сергиенко.

А что же с одиночеством?
А вот оно - яблоком смерти этого лета в руке.
Моим личным календариком - заходить в чат с тобой иногда и смотреть, что в этот день мы писали друг другу год, три, пять лет назад. Эстелькиным неплачьнеплачьтолькомненеплачь, что б я без ее юмора и живучести делала.
И спокойным пониманием, что дальше мне идти одной.

Огромный мир, который так блистающе было разделять, обрывки песенок, фильмов, сшибающиеся в искры находки мыслей, сверка морали и совести - весь этот мир, думала я эти два месяца, особенно никому не нужен, это не поза, это о том, что я когда-то писала в Хорватии 19-го года, кому, для чего теперь сгодится, что я наизусть запомнила тут цвета выгоревших бельевых прищепок за высоким окном, никому же такое не расскажешь, кроме как сказать потом Богу спасибо за их гармонию и прелесть, вот и собирай это теперь в бредень памяти, неси в узелке на выход.

Продолжение ниже

Есть семья, есть друзья - но есть и твердое «это другое».
Как написать такое, если мотоцикл сбил тебя прямо во время разговора со мной - одного из наших трехчасовых трепов обо всем на свете, когда ты писала «давай звоньк?», я отвечала «наберу через минутку, кофе налью», ты отвечала «жду!» и нахаживала потом свои шаги с кофе и булочкой, забирая в наш созвон весь Петербург, что шариком мерцал и кружился вокруг тебя? И последним словом в нашей переписке навек осталось это твое «Ждуууу!» - я иду, любимая, я иду, ты жди.

И я никогда не забуду, над чем ты смеялась в последние секунды - я говорила об одной никчемной выставке, что это просто пшик, просто вот тысяча одиноких петухов Карлсона, а ты хохотала, что только я помню такие цитаты, а потом твой телефон упал, а потом я долго - вечность - звала и слушала голоса людей «держись, малышка!», «скорую!», воздух был очень медленным и густым, а потом кто-то взял трубку, и я смогла спросить адрес и позвонить твоим, а потом было еще три часа ожидания. Эти три болят до сих пор - пусть тебе было не больно, остальное я приняла - как тебе лучше, как прекраснее, как воспаряюще было уйти, так ты и сделала, оставшись всеми любимой, вечно молодой, красивой, лучшей на свете девочкой нашей, сразу вспышкой, Ремедиос в простынях, ангеловым цветком на алтарь его, сразу искрой нашего костра - прямо в сердце Бога.

И вот одиночество. В нем открывается странный вкус свободы - делать что-то теперь только для себя, ни с кем не сверяясь, совсем не учитывая, не держа в уме. Безоглядно, и нет никакой Эвридики за спиной, да и нет ощущения никакого эвридикового сюжета с его сумрачным царством мертвых, ты - конечно же, сразу в свет, ты - атомы света, смех света, смертию смерть, светово свет, и я потихоньку машу ответно всем резным теням вьюнков, так улыбчиво они качаются на ветру, в каждой улыбке ребенка или старухи - твое сияние, твоя доброта и сила. Пишу медленно - ты-то все понимаешь, знаю, и самой себе объяснять мне не нужно всё это, но блог этот столько лет - место, где я открывалась и показывала, как можно проживать разное, и нельзя не продолжить все это, поэтому я подбираю слова. А они подбираются не очень, потому что кроме простой правды тут ничего нет:
мне очень много хотелось делать для тебя, баловать, дарить, кормить, вот ровно как моих детей или маму, но они - дыхание и воздух жизни моей, а для словно бы постороннего человека - так было только для тебя одной. Ты тоненькая, изящная, мне хотелось дарить тебе то, что я не покупала себе, хотелось радовать ресторанчиками, сюрпризами, тащить тебя к Сердару вместе красить волосы - и эти пару месяцев я с усилием перевожу эту привычку в «купи это себе», «а себе-то что ты тут хочешь?», «тебе самой это тоже пойдет», «ты теперь тоже уже красивая», про тело я еще напишу отдельно, это тоже большая и важная история, и все тут сплетено, нет больше красивой утонченной Ани у меня - есть только я сама, вот и иди, будь сама себе красивой, больше некому - ну, тут, на земле. Я могла бы этого не писать, уязвимо, исповедально, но мне важно.
Тут и игровая какая-то штука - дружить с непохожим на тебя по стилю человеком упоительно, словно у тебя в игре есть еще один аватар, и я-то всегда про роскошество, театральность, дивово обилие украшений, ходячая вилла Сен Лорана, а ты - лаконизм, сдержанная безупречная элегантность, ты - сам Петербург, и я радовалась по детски, нарывая тебе какой-то идеальный просто-черный-костюм, просто-белую-рубашку, я-то так не хожу, но есть же на кого, какое это наслаждение,
а теперь я делаю паузу и не лечу этим заведомым курсом, а говорю себе - а ты попробуй, тебе тоже это пойдет.
И это женское, ну пустое же вроде бы, про шмотки, оно берет и разворачивает глубоко к нашим темам Анимуса, помните, любить в других то, что вообще-то точно есть в тебе.
И к тому, что однажды на рассвете я смотрела на свою афишу МиМ, вспоминала Маргариту Магистериума и понимала, что хочу приписать одну букву «и»:
ты сама себе - и Мастер, и Маргарита.

Продолжение ниже

Я пишу быстро и легко и в любых условиях - а тут кружу неделями над этим текстом.
Как мне его написать?
Ненарядный такой, кривенький, пустенький, живой, человековый.
Где ничего не хочу - нельзя! Ты ведь видишь каждую букву - редактировать.
Как?

Только жить.
И возвращаться - добавить по строчке.
И снова откладывать.

Оказалось, например, вот прямо вчера, что я могу-умею (есть ради чего, да ради всего, во что мы верили) без тебя работать, жить, продолжаться,
а вот проживать красоту - ощутилось нестерпимым.

Закат здесь пролился таким красным апельсином и темной звериной клубникой и горел таким рыжим огнем еще больше часа, даже когда круглое оранжево-блестящее солнце уже нырнуло в море, что меня растащило на кусочки.
Я не знала, куда скрыться от красоты без тебя,
я не могла оторваться от красоты без тебя,
замерла в итоге на террасе и глотала благодарные слезы, потому что ты не стояла рядом, сложив молитвенно свои ручки, подняв свои бровки Пьеро, ты не плакала со мной от красоты, не шептала все это твое, морща лобик как ребенок, и роняя при этом слова самой мудрой и прекрасной женщины на земле,
и ты все же была - была в каждой зажигающейся звездочке в черничной глубине ночи, в каждой ноте оглушительного треска цикад, синим репейником Богородицы на сердце была, господи, ты помнишь этот сюр в блоге - не писать Рождество Богоматери и славянскую бабу ягу, перечисляя даты сентября, в одном посте, господи, как свободно жить нам без этих заборов-завистей-злоб, как вольно ставить вместе всё - и быть ведьмой, любовью к родине, Набоковианкой, обожательницей вкусной еды, молитвой, музыкой, печалью - спокойно и сразу, потому что только тут - наша правда,
вот и сейчас ты стрижом была, Партенопой моей, Твигги, библейской розой заката, соленым потом старого садовника, глухо покатившимся в сумерках мячом, красно-сине-желтым, словно из картонных книжек нашего детства, была в фосфорных невесомых светлячках , была в каждой бледно абрикосовой и фиалковой полосе неба над горизонтом. В том, что нам включили кино под звездопадом, мы смотрели его на подушках под кипарисами, а кино - это всегда о тебе.

Как написать это текст…
Я ведь хотела о свободе -
а выходит о том, как скучаю.
Не из тоски скучаю - из нежности, из радости за тебя, ведь тебе, умеющей видеть, доступна теперь такая красота, слово «красота» и ты всегда будут в связке, какая мне пока и не снилась.

… Как мне написать о непростом? Возможно ли после ухода дорогого человека ощущать вместе с печалью и любовью еще и странное взрослое освобождение и не ощутить себя от этого бездушной мразью, дрянью, а знать, что и это тоже нормально - и все равно примеряться к этому всему новому осторожно, замирающе, с разбухшим до горла сердцем, на цыпочках, шаг за шагом брести по новым этим водам?

Последняя моя сепарация, последняя такая привязанность - вряд ли возможно еще раз так врасти в человека, возраст, интеллект и опыт уже не дадут. Сепарация не в подростковом смысле, не было слияния в десны, у каждой была своя жизнь, просто мне глубоко и радостно было все с тобой разделять, просто невыразимо прекрасно было обладать именно такой дружбой, а теперь я чувствую ветер в ушах, я как маленькая фигурка на совершенно пустой шахматной доске, которая несет меня в бездне, кренясь на поворотах, в абсолютной безлюдности.

Свой путь земной дойдя до половины - я узнала, что дальше мне идти одной.

Как написать такое, не обижая близких?

Продолжение ниже

Уехали в горы

Несколько человек на всей вилле - повар, хозяйка, огнисто-рыжий пес, малышка лет трех, словно с ретро-открыток (круассанчиковые складочки, белое платье, золотые кудри, зубки мышонка в хохоте) с великолепным фиолетовым фингалом под глазом, родители и бабушка

И мы

Цикады не умолкают


Эстель снимает меня ровно как Мирка в 12 году в Амальфи -
среди кактусов и резных кипарисов

Целая жизнь прошла - целое дело на ножки поставлено, целое сердце переколпаковано, переиначено

Кажется, я миллиард лет не отдыхала вот так - чтобы тишина, и из забот - только рассказать повару, что мы хотим на завтрак
Ласточки подныривают по над водой - я знаю, это ты, в каждом танце теневых листьев, в каждом блике, я пишу большой текст о том, как странно освобожденно чувствую себя в одиночестве этого лета, и поверх него большими печатными хочется одно -
как я скучаю


«Люби лишь то, что редкостно и мнимо,
что крадется окраинами сна,
что злит глупцов,
что смердами казнимо;
как родине, будь вымыслу верна…»